Читаем без скачивания Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 - Ирина Кнорринг

1 июля 1927. Пятница

Сегодня день проходит чуточку необычно. Встала несколько позже, но самое необычное-то началось в госпитале. Сегодня Марсели нет, обычно по пятницам я хожу в другую палату. Но вчера она меня предупредила, что той сестры тоже не будет, чтобы пришла сюда. А ее заместительницу я терпеть не могу. Прихожу. Кровать № 1 у входа огорожена ширмой, лежит, закрытая простыней. Умерла. А лежала там девочка 16-ти лет. Сразу стало как-то очень грустно. Жаль ее. И вспомнилась одна ужасная ночь в госпитале. Теперь жутко не было. Было только жаль ее, такую молодую, и ту женщину, которая несколько дней тому назад стояла у ее кровати и плакала.

Опять страшно прибыла в весе (1 кг 200 г), и это меня напугало и огорчило. Стала замечать, что последние дни плохо себя чувствую. Почему-то вдруг мелькнуло — «туберкулез». И стало жаль уже не себя, а Юрку. Глупо, конечно, но вот и мысли-то сегодня какие-то необычные. Потом эта идиотская сестра на меня накричала, — зачем я вылила свой анализ и не показала ей. «Вы могли ошибиться. Ведь я же должна знать. Я не могу так работать». На что я «хозяйским», несколько резким тоном заметила ей, что я всегда так делаю и, если бы лучше говорила по-французски, сказала бы ей не особенно резко, что это ее, в сущности, совершенно не касается, что ей только нужно мне сделать пикюр. Я помню, что когда я еще лежала, мы с ней из-за чего-то повздорили. Не люблю я ее.

Вылезла на Porte de St. Cloud из метро. Сильный ветер и туман. Но и туман какой-то необычный, не парижский, не то туман, не то дым. Будет страшно, если я напишу «день тяжелых предчувствий». Чего? — не знаю, и это только усиливает тревогу.

Вечером я должна пойти к Юрию. И стало страшно: «что-нибудь помешает». Я — человек суеверный. Если я не в тот вагон метро сяду, я уже жду, что будет что-то не так, как всегда. Что же такое должно произойти? Хорошее или плохое? — не знаю. И я сегодня накапливаю десятки мелких примет, и мне очень тревожно.

Мне стыдно признаваться в таком суеверии, но что поделаешь? Его можно только искусно замаскировать, но от самой себя не спрячешь.

2 июля 1927. Суббота

Вчера опять отдавалась. Не люблю я только этого слова. Совсем не то оно обозначает, что надо. Мы близки, как никогда, и обоим нам было хорошо и радостно. Юрий потом сказал: «В страсти ты бываешь прекрасна. Лицо у тебя такое одухотворенное». И правда: в нашей страсти не было ничего «животного», мы оба были человеки до конца. Потому-то и не было стыдно, а была нежность, радость. Обнимая его, я сказала: «Я хочу, чтобы мы были всегда такими хорошими, а сейчас мы хорошие». И правда, мы были хорошими и светлыми. Момент греха, греховности отсутствовал совершенно. И была человечность. Это было прекрасно.

Все грани стерты. И теперь нас ничто не разъединит. Был какой-то, м<ожет> б<ыть>, несколько наивный, но хороший подъем. Я бы сказала, «экстаз». «Давай будем всегда одним единым, будем идти совсем, совсем близко, и все у нас будет общее и радостное, и горе, и грехи общие». И, действительно, верилось, что это возможно, что это так и будет, что и быть иначе не может. Ну, разве такое состояние, такой восторг может быть греховным?

Мамочка, по-моему, о чем-то догадывается. Во всяком случае, на мои скачки в весе (1.200-1.500) она реагирует так: «А ты не видишь тут связи с нервными переживаниями? Закрутилась ты опять. Страшно ты переменилась в Париже — и к худшему!» Милая Мамочка! Разве я могу сказать ей правду? Разве она поверит? Да и я сама несколько месяцев назад не поверила бы в целомудренность и непорочность этого момента. Господи, как хорошо и интересно жить!

Сегодня в госпитале любовалась на Marcelle, смотрела на белую косынку, на ее невысокую грудь и спрашивала себя: почему мне она так нравится? Нет в ней типичной для сестер «доброжелательности», ее даже нельзя назвать ласковой и мягкой, Elle n’est pas douce[80], наоборот, она даже немножко резка, но вот эта-то резкость, как следствие последней простоты, именно в ней чарует. А улыбка! Сколько в ней приветливости, сколько веселости, и какая она вся быстрая, ловкая и такая — до конца простая. Я знаю, что я ее люблю, что полюбила я ее с того самого дня, когда я в первый раз — неловкая и чужая — вошла в Salle Potain[81], и с тех пор, как она сказала мне: «Couchez-vous, petite»[82]. С тех пор я ее люблю и ловлю каждое ее движение и нарочно задерживаюсь в госпитале, чтобы задать ей какой-нибудь пустой вопрос, чтоб просто видеть ее и слышать.

Странная вещь: я, кажется, создаю какой-то культ Марсель. Но это не смешно. Это настоящая, м<ожет> б<ыть>, слегка надуманная, но больше прочувствованная любовь женщины к женщине. Такой женщины я не встречала, как медичка, фельдшерица (или кто она там?) — подвижница; после госпиталя я это знаю. И как просто, главное — просто — совершает она свой подвиг.

Сегодня у меня болел зуб. Сделала компресс. Сейчас — к ночи — немного полегчало. Днем я говорила: как жизнь хороша, если бы только зуб не болел! И вот сейчас я опять полно и остро чувствую свое счастье. Ведь это же счастье! О счастье трудно говорить, даже совсем невозможно. И как мне его передать? Юрий, Юринька — спасибо тебе.

Давно не был у Юрия Борис Александрович. Меня это волнует больше, чем его. Если завтра не придет, нужно будет поехать к нему.

4 июля 1927. Понедельник

Юрий все приставал: «Спроси да спроси свою Марсель, — ну, можно ли тебе выходить замуж?» Очень его беспокоит и мой вес, и вообще мое здоровье. Сегодня, наконец, спросила Марсель. Посмотрела на меня пристально и участливо. Наговорила много неясных и непонятных слов. «Надо спросить Ляббе. Надо сказать вашему жениху, что вы диабетичка». «Он знает». «Знает? Ну, если знает и ничего не имеет против, так, конечно, вы можете выходить замуж. Но только вы не должны иметь детей. Беременность для вас будет слишком тяжела. И потом, вообще вы не сможете все воспринимать, как нормальная женщина. Вам все будет тяжелее. Надо, чтобы он знал».

«А на нем это плохо не отзовется?» «О, нет, только не надо детей. И вам это будет плохо, и ему будет больно. А все-таки надо спросить Ляббе. У вас есть мать? Так вот, пусть она пойдет к Ляббе и поговорит с ним. Конечно, очень тяжело, когда любишь», и опять так хорошо посмотрела. Пожалела — мне показалось. Я ушла расстроенная. В среду буду на консультации у Ляббе, но ничего не спрошу. Ведь, если скажет «нет», это значит — «никогда». А с этим ответом я не тороплюсь. Чувствую себя не совсем хорошо. При быстрой ходьбе тяжелеют ноги, иногда кружится голова, худею, часто появляется сахар. Уж не расплата ли это за недолгие часы нашего счастья?